В память об Эдгаре Сависааре

Михаил Петров

Источник: ruspol.net
Фото взято из оригинала статьи или из открытых источников

30.12.22
9300

Две главы из книги о пенсионере Петровиче

Чёрный носорог

Солнце клонилось к закату. Вдоль берега тянул ровный прохлад-ный ветерок. Великий кормчий созерцал море. Рядом с великолепием моря даже его мощная фигура не казалась такой значительной, как на фоне людской толпы. Светлая рубашка навыпуск, закатанные до колен бежевые полотняные брюки, панамка с партийной эмблемой. Волны ритмично накатывали, разбивались у босых ног кормчего и покорно отступали, словно признавая и его величие тоже. Это было если не признание равного, то знак уважения к достойному, и в этом не было никакого подхалимажа. Ни явного, ни тайного. Он любил постоять вот так у моря в безлюдье и тишине, и в бездумье тоже.

Направо, сколько хватало глаз, тянулась полоса золотистого пляжного песка. Слева высились скалы Удрии, а на горизонте можно было различить заводские трубы Силламяэ. Великий кормчий, которого за глаза называли Носорогом, и это подчёркивание внешнего сходства льстило ему, утром закончил диктовать последнюю главу книги о своём вхождении во власть и сущности этой власти так, как он её понимал. Рукопись получилась увесистая, и уже поступили предложения о переводе на испанский и русский языки.
«Достиг я высшей власти, — лениво додумывал Носорог мысль классика, — снискал любовь и в равной мере ненависть сограждан. По-настоящему любить они умеют только мёртвых. И ненавидеть тоже. Одни упрекают меня в деспотизме, а другим это по вкусу. Собака лижет не только руку хозяина, но и палку, которой он бьёт её. Какое им правительство ни дай, всё худо. Правильно англичане говорят, что все правительства приносят ровно столько вреда, сколько могут и делают ровно столько хорошего, сколько вынуждены».
Великий кормчий, поглощенный своим уединением, не заметил, как со стороны Удрии к нему приблизился мужчина в возрасте слегка за пятьдесят. Незнакомец щеголял окладистой поповской бородкой, а на голове его красовалась ослепительная кепка-капитанка. Приблизившись, незнакомец вежливо осведомился о самочувствии. Кормчий, почувствовав, что он узнан, буркнул в ответ нечто невразумительное, каковое носорожье бурчание можно было истолковать, как угодно. Незнакомец в капитанке истолковал его в свою пользу.
— Позвольте представиться: Соллаф. Если вы не против, то я охотно разделю ваше созерцательное настроение.
— Кто вы? — Нехотя откликнулся кормчий.
— Кто я? — Соллаф принялся набивать короткую голландскую трубку. — Я мудрец.
— Мудрец?
— Просто мудрец, — Соллаф пыхнул ароматным дымом, который немедленно был унесён ветром, — а что непохоже?
— Вам что-то от меня надо? — Кормчий не был уверен в том, что поступает правильно, поощряя незнакомца к беседе.
— У меня есть всё, — пыхнул дымом Соллаф, — я же мудрец и философ. Скорее всего, не вы мне, а я вам нужен.
— Вы слишком высокого о себе мнения, — раздраженно буркнул кормчий.
— Что поделать! Человек есть то, что он о себе думает, но окру-жающие вычитают из его мнения то, чем он им кажется. Взять, к примеру, вас. Вы думаете, что вы великий политик, что люди забудут причиненный вами вред и будут помнить только то хорошее, что вы были вынуждены сделать, чтобы удержаться у власти.
Кормчий нехорошо прищурился. От этого его прищура дрожали не только друзья, но и враги.

— Зря обиделись, — Соллаф с наслаждением затянулся, — потому что я, например, вижу перед собой не абзац или даже страницу из учебника, не глыбу, не матерого человечища, а слабого здоровьем современника, раба амбиций и честолюбия.
— Вы судите обо мне по газетам, — насупился Носорог.
— Отнюдь. Хотите цитату из Томаса Джефферсона? — Соллаф прикрыл глаза и подставил лицо заходящему солнцу. — «Мне жалко смотреть на толпу моих сограждан, которые, читая газеты, живут и умирают с верой, будто им стало что-то известно о том, что происходит на их глазах». Конец цитаты.
— Это намёк на лживость нашей прессы?
— В стране нет прессы. Есть только коммерческие организации, в той или иной мере занимающиеся распространением общественно бесполезной информации в перерывах между рекламой.
— Послушайте, господин Соллаф...
— Соллаф, просто Соллаф. Я из тех мудрецов, которые слуг не имеют, а когда имеют, так распорядиться не умеют.
Без всякой издёвки ответствовал мудрец.
— Хорошо, Соллаф. Зовите и вы меня просто Эдгар.
Кормчий предложил мудрецу перейти на «ты» вполне искренне
— Скажите, Соллаф... Какое странное у вас имя. Впрочем, это не важно. Вы отрицаете свободу слова?
— Отнюдь, Эдгар. Я не склонен к тотальному отрицанию, но толпа, с которой ты имеешь дело, это самая настоящая апофатическая тварь. В своем отрицании она способна отринуть не только Дьявола, но и Бога, причем Бога гораздо охотнее. Отрицаю ли я свободу слова? Нет, не отрицаю. Но свобода слова не может существовать без свободы совести и всех остальных свобод. Что значит свобода слова без свободы действия? Свобода — понятие целостное, неделимое на свободу делать то или это. Есть ли у нас свобода слова? Да, есть, как институт демократического общества. Свободны ли наши сограждане? Нет, не свободны.
— Вы пессимист.
— Отнюдь. Помните старый анекдот? Оптимист в Эстонии изучает государственный язык? Нет! Чёрт побери! Он изучает английский язык! И если пессимист учит китайский, то реалист изучает устройство автомата Калашникова.
Кормчий удовлетворённо хмыкнул. Беседа начинала доставлять ему удовольствие.
— Понимаю, на что вы намекаете. Но должен отметить, что нация, образовавшая государство, вправе сама решать, с кем она может и хочет делить собственность и культуру, а с кем нет, какой язык сделать государственным, а какой нет...

— Нация сама решает, когда время разбирать автомат Калаш-никова, — подхватил Соллаф, — а когда время его собирать. Вы правы, но не стоит преувеличивать национальные амбиции. История повторяется многократно, поскольку сущность человеческая от уровня цивилизации не зависит. Вы всё ещё стоите на пороге истории. Всё, что вы теперь называете историей, это только предыстория.
— Пакт Молотова-Риббентропа — это тоже предыстория?
— Отнюдь. Это история, но не ваша. Вы вне этой истории, потому что сами так решили.
— Ты отрицаешь оккупацию Прибалтики?
— Видишь ли, Эдгар, парадокс истории в том, что о секретных приложениях к пакту Молотова-Риббентропа никто не должен был знать. Ты был премьер-министром и знаешь, что такое секретные протоколы. В секретном, то есть в непредназначенном для чужих глаз документе, можно откровенно написать «инкорпорация», «аннексия» или даже «оккупация». В упомянутом тобой пакте речь идет только о разграничении «сфер влияния», каковое поставлено в зависимость от возможного социально-политического переустройства Прибалтийских государств.
— В чём разница, Соллаф?
— Разница в том, что в секретном протоколе можно было обойтись без эвфемизмов.
— Как бы там ни было, но мой народ унизили. Отняли у него свободу.
—– У человека нельзя отнять то, что принадлежит ему от Бога. Его можно ограничить в дееспособности или заставить забыть, даже уничтожить можно, но ничего нельзя отнять. Разумеется, отнять без согласия. Тот, кто согласился на свободу слова, отказался от свободы действия. Это вот и есть настоящее унижение.
— А разве советская власть нас не унижала?
— Унижается тот, кто внутренне готов к унижению и готов унижать других. Унижающийся перед властью, желает этой власти для унижения других. Такова, Эдгар, природа человеческого общества. Вспомни, с каким восторгом твоя нация воспевала то, что теперь называет унижениями. Бесплатное образование, медицину, всеобщую занятость, социальные гарантии, уравниловку, наконец.
— Ты мухлюешь, Соллаф. У нации отняли свободу и всё хорошее и плохое, что из неё проистекает. Наконец, у нас отняли Бога! Идеология, убившая Бога, не имеет нравственных ограничений в отношении людей, поэтому нас депортировали в страшную и холодную Сибирь.
— Не хочу выглядеть циником, Эдгар, но немного Сибири для закалки национального самосознания никогда не повредит. Англичане ссылали своих каторжников в жаркую Австралию. Теперь это свободная от Великобритании страна. Эстонцы из холодной Сибири вернулись домой. Вот в чём разница.

Соллаф вытряхнул из трубки золу и принялся набивать её новой порцией табака. Кормчий вошёл в воду настолько, насколько позволяли подвернутые брюки.
— Почему вы нас так не любите? Соллаф, мы же приютили вас, дали вам все гражданские права, а вы нас ненавидите?
— Это всеобщее заблуждение, — мудрец выпустил целое облако ароматного дыма. – Посмотри себе под ноги, Эдгар. Под твоими ступнями мириады живых существ. Можно сказать, что ты их тоже презираешь, потому что ничуть не считаешься с их интересами. Тот, кого ты презираешь, настолько ничтожен, что просто недостоин быть твоим врагом. Мы не можем быть врагами по другой причине.
— По какой, если не секрет.
Кормчий развернулся лицом к берегу, так, чтобы видеть глаза Соллафа.
— По той простой причине, что у наших народов есть общая история.
— Я поймал тебя, мудрец! Совсем недавно ты утверждал, что у нас нет собственной истории, а есть только предыстория.
— Разве я так говорил? — Притворно изумился Соллаф. — Конечно, я так говорил, но имел в виду нечто иное. У вас нет истории до тех пор, пока вы её отрицаете. Признайте очевидное, и тогда история вернется к вам.
— Признать что? — Глаза кормчего превратились в смотровую щель. — Пусть Россия сначала признает оккупацию Эстонии. Если они хотят жить в цивилизованном сообществе, то пусть и ведут себя соответственно.
— Будь честен, Эдгар, тебе ведь всё равно признают оккупацию или нет. Твои амбиции устремлены не в прошлое, а в будущее.
— Так хочет народ.
— Народ хочет того, чего хочет вождь. Продолжим нашу беседу за кофе?

Человек из будущего

Кофе пить устроились в пентхаузе небольшого отеля под зонтом с рекламой пива. Кормчий занял весь объем жалостно пискнувшего пластикового кресла. Соллаф устроился с видом на главную улицу умирающего курорта. Симпатичная официантка принесла две чашки крепкого кофе.
– Знаешь, Эдгар, почему этот курорт умирает?
Кормчий молчал не в силах отвести взгляд от белесых, выцветших на солнце волосков на пояснице официантки.
— А я знаю. Курорт умирает потому, что правительство не даёт денег. В этом городе нет банка, единственный банкомат не работает. Послушай прогнозы погоды — здесь всё лето идут дожди. А знаешь, почему правительство денег не дает?

Кормчий выразительно развел руками.
— Думаешь, денег у правительства нет? Деньги есть, а давать их некому.
Кормчий изобразил на лице едва заметное удивление.
— Здесь проживает девяносто шесть процентов тех, кого вы презрительно называете инородцами. Парадокс! Люди есть, а деньги давать некому.
— Мой народ ждёт покаяния, — внезапно ожил кормчий.
— Для покаяния необходимо чувство вины, за которое отвечает сверхразум. Русскими руководят чувства. Никак нельзя русского человека заставить почувствовать то, чего он не чувствует сам. Сейчас в тебе говорит рассудочность цивилизованного человека. Рассудочность не допускает отклонений от нормы и потому к рассудку легко прививается чувство вины, когда формально нарушен закон. Русский не будет каяться по закону, каяться из-под палки. Сверхразум удержит его от этой очевидной глупости.
Соллаф постучал трубкой о край стола. Зола разлетелась по полу, подгоняемая ветерком. Кормчий поискал глазами официантку и, не найдя, прищурился для собеседника.
— Когда мы требуем покаяния, мы взываем не к рассудку или чувствам русских, мы обращаемся к их совести. Совесть есть у всех цивилизованных людей.
—– Прости, Эдгар, совесть — это осознание нравственной ответст-венности за свое поведение. Должно ли каяться всё стадо, если пастух поступил дурно? Должен ли инструмент испытывать раскаяние, если мастер употребляет его не по прямому назначению?
Кормчий пальцем поманил официантку.
— Воды без газа, пожалуйста. Зачем ты читаешь мне эту лекцию, мудрец?
В интонациях кормчего трудно было не уловить иронию.
— Кто ещё скажет тебе правду? Так что либо шут, либо мудрец.
— Почему вы, русские, всегда апеллируете к метафизическим понятиям?
— С чего ты решил, что я русский?
— Мы говорим по-русски, ты защищаешь русских. Значит, ты русский.
— Ты ошибаешься, Эдгар.
— Тогда, кто ты?
Официантка нагнулась, чтобы подобрать со стола пустые чашки. Под ярким топиком обозначились юные соски.
— Я уже сказал тебе, что я мудрец. Мудрец не имеет националь-ности. Я не защищаю русских, я говорю тебе правду, потому что в истории страны почти не осталось правды и справедливости. Люди живут во лжи и не мыслят себя вне лжи. Истина и справедливость считаются аморальными и преследуются по закону.

— Почему ты осуждаешь меня, когда я взываю к справедливости?
— Видишь ли, Эдгар, высшая справедливость, это каждому своё. Своё, Эдгар, а не то, что определило для него правительство в качестве коллективного наказания. В демократическом государстве человека можно наказать лишь тогда, когда доказана его индивидуальная вина. Вы же пытаетесь наказать всех русских превентивно только за то, что они русские и могут что-то там такое совершить в будущем, что, возможно, подорвёт основы государства. Это настоящий сталинизм, разве не так?
— Возможно, что ты и прав, мудрец, но так нельзя говорить с моим народом. Народ не поймёт.
— В России говорят «пипл хавает». Почему ты думаешь, что твой народ не «схавает» правду?
Великий кормчий отвел взгляд. Он отлично знал, что его народ «схавает» всё, если в этом будет необходимость. Но именно сейчас он «схавает» без остатка того, кто предложит ему настоящий гражданский мир. Слишком много обиженных, все хотят справедливости, и все жаждут мести. «Интересно, кто подослал ко мне этого типа? — Кормчий расстегнул ещё одну пуговицу на рубашке, подставляя ветерку волосатую грудь. — На нашу полицию это не похоже, чувствуется другой стиль и выучка». Официантка наклонилась к соседнему столику, демонстрируя белоснежные трусики tango под мини-юбкой. Трусики надолго отвлекли внимание политика. Соллаф терпеливо ждал.
— Простите, я отвлекся, — наконец, ожил кормчий. — На чём мы остановились?
— Ни на чём конкретно. Просто я собирался обратить твое внимание, Эдгар, на принципиальную разницу между культурой и цивилизованностью.
Кормчий лениво кивнул головой, поощряя к продолжению лекции.
— Человек цивилизованный и человек культурный — это разные существа, хотя внешне они очень похожи. Человеком культуры руководит этика. Под этикой здесь следует понимать внутренний нравственный закон, имеющий божественное происхождение. Немцы, которых вы так ненавидели до русских, жили на этой земле, руководствуясь божественным правом. В те времена немцы были ещё людьми культуры. Они пороли твоих предков на конюшне не по закону цивилизованного человека, а по праву, дарованному Богом. Этика — это проявление иррационального сверхразума. Я не слишком увлёкся философскими категориями, Эдгар?
Кормчий усмехнулся. Упоминание о немецкой порке развеселило его. Кажется, что ему, наконец, стало понятно, куда клонит этот любопытный незнакомец. Пусть продолжает.
— Цивилизованным человеком руководит закон, понимаемый не как право сильного, а как часть общественного договора. Это обязательное условие демократии. Фикция, конечно, но весьма и весьма существенная. Тот, кому даётся закон, должен верить в то, что он принимает в нём участие. Поэтому человек цивилизованный существо рассудочное и чрезвычайно эгоистичное, крайне обидчивое, обладающее обострённым чувством справедливости. Цивилизованный человек — это тупиковая ветвь эволюции. Вымирая сам, он уничтожит весь окружающий его мир.
— Это спорное утверждение, Соллаф.
— Отнюдь! Это не утверждение, а предупреждение. Люди больше не верят пророкам. Нет смысла посылать их к человеку цивилизации, потому что пророк взывает к сверхразуму, а не к закону. Нет смысла посылать пророков к человеку культуры, потому что он не может отличить их от лжепророков. Предостеречь нужно поводырей стада. Тех, чьё сознание подверглось изменению.
— Я похож на идиота?
— Отнюдь, Эдгар! Ты похож на человека с измененным сознанием. Повторюсь: твои амбиции устремлены в будущее. Ты человек будущего. Может быть, ты даже человек из будущего.
— Что ты хочешь от меня, мудрец?
— Что может хотеть мудрец от настоящего хлыста? Корабль у тебя уже есть, найди свою пирамиду, Эдгар.