Русское Информационное Поле | |||||||
|
Вышла в свет книжка Сергея Сергеева с короткими историями из «Молодёжки»
_______________ Ещё в 80-е годы прошлого века русскопишущие журналисты часто брали эстонские псевдонимы. Отчасти это происходило и потому, что признаком нехорошего тона было подписывать два материала в одном газетном номере одним и тем же именем. У нас люди-оркестры были запрещены. Вот и становилась Аграновская — Арулаане, Шарубин — Кольком, Розенштейн избрал себе звучный псевдоним Аксель Крон. Толик Мазюк подписывался как Малев. Я так и называл его: Мазюк-Малев. А чего не Малевич? Тем более он связался с галеристами и занимался картинами, двигал наших молодых художников. Володя Фридлянд подписывался «А.Вовк», и я звал его Ангелиной и просил озвучить новости. Самый простой вариант — поменять местами имя и фамилию. Так появлялись Лев Марнин, он же Марк Левин, Т.Борин, он же Б.Тух, один товарищ и вовсе подписывался женским псевдонимом. Кстати, не рекомендовалось подписываться знаменитыми именами. В этом ряду отличился фанат охоты и рыбалки, великолепный рассказчик и стилист Станислав(Стас) Давыдов. Какую-то из своих заметок ему пришлось подписать — Станиславский. Великое имя забраковали, замену никто не проверил, и поутру в свежей газете красовалась гордая подпись «Стасов». Право слово, можно было поскромнее. В семидесятые годы в советское журналистике было негласное правило. Материалы подписывались не полным именем и фамилией, а только инициалом и фамилией. Первыми исключениями стали корифеи из «Литературной газеты». Мы тоже были не лыком шиты. На работу в одну из республиканских газет по блату приняли молодую журналистку со звучным именем Бэлла и не менее звучной фамилией Ледовитая. Она стала нашим Гагариным — ей разрешили использовать полное имя, поскольку после первой же публикации шеф той газеты был вызван на ковёр и получил по полной. В это время вся страна корчилась в конвульсиях. Не каждый день удаётся прочесть заметку о комсомольских подвигах от Б.Ледовитой. Вернусь на полстранички к моему приятелю и коллеге Владимиру Аркадьевичу Фридлянду. В молодые годы он работал таксистом, но тяготел к журналистике. Его небольшие заметки я читал в «Вечернем Таллине», который тогда писался с одним «н». Потом Железная леди взяла его в отдел комсомольской жизни, и товарищ Вовк уверенно поступью пошёл по газетной стезе. Все вроде бы было хорошо, только он с завидным постоянством выводил из строя личный состав: все женщины, работавшие с ним в отделе «комсомольской смерти», по очереди уходили в декрет. Нет, Володя был верным мужем и очень любил свою Лиду и двух мальчишек. Видимо, он излучал какие-то флюиды, помогавшие дамам уйти в долгосрочный отпуск. _________ Я назвал эту книжку «Дом Печали и Радости». Постараюсь, в отличие от генсека, объяснить этот образ. Дом — это Дом печати на Пярнуском шоссе 67а. Радости — потому что мы были молоды и счастливы, мечтали и видели перспективы, у нас были молодые семьи, маленькие дети. У нас была уверенность в будущем и возможности выбора. И вот вам приличествующая случаю притча. … Приходит в издательство писатель и приносит свой новый рассказ. Редактор читает. «Он и она. Не выпить ли нам кофе, спросила она. Отнюдь, ответил он и стал ждать». Какой великолепный рассказ, согласился редактор. Как удивительно показан мир интимных чувств. Но у Вас, батенька, нет в рассказе очень важной составляющей — не показан рабочий класс. Надо доработать. После нескольких месяцев творческих мук. В том же кабинете и в том же составе. «Он и она. Не выпить ли нам кофе, спросила она. Отнюдь, ответил он и стал ждать. А за окном двое рабочих копали канаву». Какой великолепный рассказ! Какой интим! А как достоверно, без прикрас, можно сказать героически показан наш родной рабочий класс! Но у Вас, батенька, отсутствует главный принцип социализма. В рассказе нет веры в наше светлое будущее. Надо поработать ещё. ...Через полгода в том же кабинете. «Он и она. Не выпить ли нам кофе, спросила она. Отнюдь, ответил он и стал ждать. А за окном двое рабочих копали канаву. — Хрен с ней, — сказал один другому. — Докопаем завтра». А в газете времени на раскачку и какое-то особое творчество нет. Газетная работа — это гонка. Был этот Дом и домом Печали. Дело в том, что в годы нашей молодости уходило из жизни предпрежнее поколение журналистов — те мужчины и женщины, которые работали в пятидесятые-шестидесятые и которых мы в силу своей молодости и их преклонного возраста не застали в работе. Мы исправно ходили в актовый зал постоять в почётном карауле. Всего пять минут, а сколько мыслей пролетало о бренности бытия и временности всего сущего. Среди нас лучше всех дежурство в карауле получалось у Эдика Альперовича. На его лице отражалась скорбь евреев всего мира. Я ему немного завидовал, поскольку научился стоять у гроба с каменным лицом. В один год мы проводили в последний путь из нашего печального дома не менее пятнадцати человек, кажется. Лицо Эдика навсегда приобрело скорбный вид. |
|